Всё никак не уйдут от нас (а никуда и не денутся вовек) эти проклятые вопросы: «кто виноват?» да «что делать?». Они так тесно спаяны между собой, что лишь тронь один, как тут же другой объявится. Потому что первый направлен на выискивание причин совершившегося (а вовсе не на обвинение кого-то, как некоторые полагают), а второй чаще — на устранение этих причин, когда всё неладно складывается. А много ли у нас нынче ладного-то?

Виноватых отыскивают с усердием и лёгкостью. Некоторые указывают на коммунистическую систему, доведшую народ до края пропасти (а разве на системе той нет вины?), другие некоторые — на нынешних реформаторов, всё разрушивших и обрекших страну на разграбление (так ведь и у них рыльце в пушку). Соответственно и способы исправления предлагаются: либо вернуться к прежнему, либо учинить такие покруче прежних реформы, чтобы к старому возврата уж никак бы не смогло быть. Впрочем, это крайности, а между ними тоже немало нагорожено.

Что при том люди страдают, а русский народ в прямом смысле вымирает и вырождается — многих ли это волнует? Кто не может приспособиться, тот обречён, туда ему и дорога, зато оставшиеся заживут — лучше некуда. Хоть прямо так никто не высказывается, а в подтексте едва ли не все разумеют. И у всех вбита в сознание пошлая марксистская догма: главное — базис. Вопрос «что делатъ?» оборачивается вариантом «как базис обустроить?» То есть как сделать, чтобы созданы были условия к всеобщему процветанию, чтобы вору было воровать невыгодно, а выгодно делу служить и тому процветанию способствовать? Но ещё мудрый дедушка Крылов предупреждал:

Подтверждений этой истине — хоть отбавляй, у всех перед глазами, никакого труда искать. Не базис, оказывается, а совесть потребна. Не будет совести — какой базис не создавай, всё разворуют. Впрочем, эта истина уже банальна.

Значит, главное — совесть? Нет. Совести нужна опора. Достоевский давным-давно как важнейший закон жизни вывел: совесть без Бога есть ужас, она может заблуждаться до самого безнравственного. И: если Бога нет — всё позволено.

Это тоже уже тысячу раз говорилось, но как-то плохо усвоилось. Ныне же на пути к пониманию давней истины воздвигается мощная преграда в облике либерального сознания, того самого, какое выдаётся теперь за главную ценность, без которой и жизнь не в жизнь. Так и объявляется: без либерального сознания, без демократии мы не выживем, поэтому за них нужно бороться всеми силами. Может быть и так?

Сама этимология термина указывает, что либеральное сознание зиждется на понятии свободы как на базовой своей основе. Выше свободы нет ничего в мире — главный постулат либерального сознания. Привлекательно. Кто же не жаждет свободы! Свобода — это та ценность, которую иной даже на жизнь не променяет: кому нужна жизнь в рабстве?

Но что такое — свобода?

Если поглядеть на практику нынешних ревнителей свободы, то обнаруживается, что свобода понимается как вседозволенность, как возможность делать любые мерзости, обосновывая то именно необходимостью свободного самовыражения.

Посмотрим на современные СМИ — ничего либеральнее в мире не найти, а всё кричат, что им свободу ограничивают. И потому, что раздаются порою здравые голоса: нельзя же такой разнузданности потакать. Или пресловутые нехачубы (по начальным Немцов, Хакамада, Чубайс, узурпировавшие название «Союз правых сил»), важнейший оплот либерального сознания: именно под соусом права на свободное самовыражение они финансировали откровенное торжество порока, выступление группы «Тату». Вспоминается также покойная Г. Старовойтова. Когда шли протесты против кощунственного фильма Скорцезе о Христе, именно она заявила, что показ фильма есть осуществление принципа свободы информации. Правда, этот принцип не помешал ей подать на кого-то в суд, когда появились сведения, выставившие её в недобром свете. О Старовойтовой ничего дурного сказать нельзя, о Христе Спасителе — можно. Речь не об этой даме, а о той самой двойной морали, которую исповедует именно либеральное сознание. Себе позволяется любая мерзость, но не смей сказать о том: тут же начнутся крики о покушении на свободу.

Князь П.А. Вяземский давно сказал о подобной практике (за что получил от либералов свою порцию гнусной брани):

«Холопство либеральное» — точно сказано. Потому что таковое сознание и выбора не даёт: следуй за слепыми поводырями и не смей шагу в сторону ступить: тут же заклеймят как реакционера, сталиниста, фашиста и т.д. Здравый же смысл обычно понимает свободу именно как возможность выбора.

Однако если поразмыслить, то свобода выбора вовсе и не свобода. По крайней мере, это низшая степень свободы. Поразмыслим. Когда-то Бердяев высказал нетривиальную мысль: трагизм человеческой жизни не в том, что существует добро и зло, а в том, что человек должен постоянно выбирать между ними. И это так. Мы постоянно оказываемся перед выбором — и отказаться от выбора нет возможности. Но какая же это свобода, когда мы не права имеем выбирать, а вынуждены совершать выбор?

Эта вынужденность определена тем, что мы находимся в рабстве у греха. Именно грех тянет нас к возможности выбора между безгрешным действием и греховным, к собственному произволу, к вседозволенности. Мы укоренены в свободе выбора, тогда как высшая степень свободы есть укоренённость в независимости от зла, от греха, когда нет необходимости выбирать между добром и злом. Мы же удободвижны, даже легкодвижны к греху, по слову владыки Иоанна (Шаховского).

Чтобы понять смысл подлинной свободы, зададим себе такой вопрос: тянет ли меня (если я нормальный человек) пойти сейчас и убить кого-то? Нет. Значит, у меня нет выбора: убить или не убивать? Нет. И я свободен? Да, именно свободен, я не в рабстве у какого-то греховного стремления. Ну а подумать о ком-то с осуждением? Да, это бывает. Но у меня же выбор: осуждать или не осуждать. Вот именно оттого, что выбирать надо, бороться с таким стремлением, я и сознаю себя несвободным.

Либеральное сознание, приверженное атеизму (в лучшем случае — невнятному деизму) не несёт в себе понятия греха, и тем самым запретов на грех, поэтому оно не способно к сознаванию трагизма самого понятия свободы в повреждённом грехопадением мире. (Когда недавно одному из либералов сказали, что «Тату» несут грех, он высокомерно возразил: это не грех, а свобода самовыражения личности.) Поэтому оно так равнодушно ко всякому греховному деянию.

Где нет понятия греха, там нет сознания полноты ответственности. Свобода выбора предполагает именно ответственность за свой выбор, и это делает свободу тяжким бременем, от которого человеку хочется поскорей избавиться (это понял и гениально выразил Достоевский в легенде о Великом Инквизиторе), но ему хочется одновременно и ощущать себя свободным. Выход из этого казалось бы неразрешимого противоречия один: отказ от выбора через укоренённость в грехе — при одновременном отказе от самого понятия греха. Это блестяще удаётся либеральному сознанию. Человек становится рабом тёмных страстей и чувствует себя при том совершенно свободным в своих действиях. Он чувствует, что для него нет никаких запретов и ему всё позволено.

Правда, чтобы избегнуть крайностей вседозволенности, от которых может пойти вразнос вся общественная жизнь, либерализм не может обойтись вовсе без некоторых ограничений, и прибегает для того к помощи закона. Недаром либеральное сознание так привержено принципу юридизма. Конечно, закон, при ослаблении государства, оказывается весьма ненадёжен, что мы и видим в нашей собственной житейской и общественной практике сплошь и рядом, но ничего иного либеральное сознание предложить не может. Правовое сознание доходит до полного абсурда, возглашая: пусть рухнет мир, но восторжествует закон. Но ведь закон к тому и предназначен, чтобы удержать мир от разрушения. Закон как самодовлеющая ценность — бессмыслица абсолютная. Однако либеральное сознание не может избежать подобных тупиков.

При господстве необузданной вседозволенности, при отсутствии самого сознавания греха, то есть такого деяния, которое умножает зло на земле, неизбежно должна отрицаться единая Истина. Ибо Она тут же установит чёткие непреложные понятия, систему запретов, ясное различение добра и зла. Помню, кто-то из отечественных демократов, возражая против усиливающегося влияния Церкви, заявил: Христос чужд демократии, поэтому Церковь несёт опасность общественной жизни. А возьмите одного из ярчайших носителей либеральной мысли телеакадемика В. Познера: не упустит случая, чтобы не лягнуть Православную Церковь. А вспомнить яркую ненависть демократической общественности к попытке ввести в школах курс основ православной культуры. Труднее ведь будет воровать и развратничать. (Не все, конечно, понимают истинную причину этой кампании против Православия.) Чтобы облегчить действие зла, в обыденное сознание внедряется весьма успешно идея плюрализма, как основной демократической ценности: единой Истины нет, всякий прав по-своему, у каждого свои представления о добре и зле.

Отсутствие чётких критериев в распознавании дурного и доброго в нашей жизни рождает россыпь мелких идеек, хаос мнений, праздную бесконечную болтовню «властителей дум» в нескончаемых телевизионных «ток-шоу» (и язык одновременно уродуется) и — полную растерянность перед миром, не всегда и сознаваемую из-за расплывчатости сознания.

Порою всё обретает комические формы. В первом мартовском номере (2004 г.) газеты НГ РЕЛИГИЯ некая учёная дама, британский религиевед и социолог Айлин Баркер, не сомневаясь заявила: «Но ведь я могу сказать, что я — Дева Мария, а вы скажете, что нет — вы не Дева Мария. И мы с вами никогда не договоримся, так как независимых критериев для оценки подобного заявления не существует».

Банальный вопрос: а если кто-то заявит, что он Наполеон? Тоже будем «договариваться»?

Но при таком понимании — может объявиться несчётное количество «богородиц» и даже «христов», не говоря о сонме самозванных святых. Поди докажи, что они не настоящие: критериев-то нет!

Кто-то возразит: но не то же, допустим, у хлыстов с их многочисленными «христами» и «богородицами»? Нет, не то же. У хлыстов, как и в любой другой секте (примеров — не счесть), появление разного рода лжесвятых и лжебогов есть результат веры, извращённой, дикой, нелепой, бесовской, дурацкой, какой угодно, но — веры. У британской же учёной дамы просто демонстрация полной тупиковости либерального сознания.

А. Баркер просто не знает, как отличить правду от лжи, поэтому признаётся: «Мне не нравится использование слова "секта" в прессе». Ну, если нельзя доказать, что сия дама не Дева Мария, то иеговистов, которых она рьяно защищала в нашем суде как эксперт, также можно назвать «единой святой соборной и апостольской церковью». А почему нет?

Печально не то, что появляются подобные девы, эксперты в делах веры, а то, что их ведь всерьёз принимают, так что и в судах выслушивают.

А ещё то страшно, что невнятность критериев Истины означает отсутствие верных ориентиров на жизненном пути. Если так, то в подобных условиях человек, как и само общество, — обречён на гибель. Без ориентиров не только что в тупик забрести (тут ещё полбеды), но и в пропасть свалиться легко.

Горе тем, которые зло называют добром, и добро — злом, тьму почитают светом, и свет — тьмою, горькое почитают сладким, и сладкое — горьким! (Ис. 5, 20)

Все ориентиры перепутаны, и грех всё более заявляет о себе как о господине всего.

Порою слышится: но ведь демократия дала неограниченную свободу и для религиозной жизни, спасибо сказать бы надо. Спасибо, конечно, но необходимо понять, что она дала эту свободу не из любви к Истине, а от полного равнодушия к ней. Демократия сознаёт возможность причинить вред телу человека, в ограниченном виде может признать и вред душевный, но понятия духовного вреда в системе либерального сознания просто нет. Иначе либеральные девы не отстаивали бы интересы сект в российских судах. Или вспомним, с каким восторгом и симпатией принимали высшие чины государства того же Асахару или Муна. Нужно пустить газ в метро, чтобы пронять чьё-то непрошибаемое сознание.

Есть простая истина: неверное понимание Бога может нанести непоправимый вред духовной жизни человека, определить его тяжкую участь не только в земной жизни, но — в вечности. У нас, правда, под духовностью понимают чаще душевные проявления (этику, эстетику, эмоции и пр.) или извращения, подобные оккультизму, магии, астрологии и т.п. Либеральное же сознание успокаивает: всё одинаково хорошо, всё есть самовыражение личности, а в нём — цель жизни. Нас обрекают тем на гибель.

Однако это сознание не возникает само по себе, оно есть следствие более жестокого и губительного мировоззрения, более коварной идеологии, имя которой — гуманизм.

Мы часто путаем два слова (лингвисты называют такие слова паронимами) — гуманизм и гуманность. Гуманность основана на любви к людям, к ближнему своему, на той любви, которая заповедана нам Сыном Божиим (Мф. 22, 39). Гуманизм — антропоцентричная система моровосприятия, понимание человека как самодостаточной ценности, меры всех вещей.

«Под гуманизмом <...> мы разумеем, — писал С. Франк, — ту общую форму веры в человека, которая есть порождение и характерная черта новой истории, начиная с Ренессанса. Её существенным моментом является вера в человека как такового — в человека, как бы предоставленного самому себе и взятого в отрыве от всего остального и в противопоставлении всему остальному — в отличие от того христианского понимания человека, в котором человек воспринимается в его отношении к Богу и в его связи с Богом. Из титанических, "фаустовских" мотивов Ренессанса рождается представление об особенном достоинстве человека, как существа, самовластно и самочинно устрояющего свою жизнь и призванного быть верховным властелином над природой, над всей сферой земного бытия».

Внешне это всё весьма привлекательно и для гордыни нашей лестно. (Не забыть бы только, что гордыня стала источником всего зла в тварном мире.)

В гуманистическом соблазне человек лишается понимания в себе образа и подобия Божия и вожделеет собственными усилиями «стать как боги», то есть постоянно воспроизводит в своей жизни первородное искушение и поддаётся ему. Вообще-то первым гуманистом был дьявол, соблазнивший наших прародителей, а цель его — погубить род людской. Вот бы чего не стоило забывать.

Гуманизм ведёт с неизбежностью к религии человекобожия — со всеми его последствиями, вплоть до фашизма, которого так боится либеральное сознание, его же провоцируя бессознательно.

В гуманизме человек поставлен в центр бытия, стало быть, он и есть мера всех вещей, стало быть, он и определяет все критерии и ориентиры. Однако сколько голов, столько и умов, то есть столько же, неизбежно, критериев истины. Вот откуда тот хаос больших и малых истин, в каких давно заблудилось либерально-гуманистическое сознание.

Человек, поставивший себя в центр мира, естественно, не желает для себя никаких ограничений и культивирует вседозволенность, лишь вынужденно ограничивая её законом, который сам же и спешит нарушить.

Поскольку в гуманистической системе человек есть мера всех вещей, то понятия греха для него существовать не может, ибо о грехе можно говорить лишь тогда, когда всю иерархию ценностей определяет слово Божие. Но человек вытесняет Бога (вернее, ему кажется, будто он освобождается от «религиозных пут»), и никаких иных законов, кроме самовластно самим же установленных, он не признаёт, и тем обессмысливает само понятие греха. Собственному произволу открываются тем неограниченные возможности.

На периферии этой системы и появляются дамочки и девы, которые никак не могут уразуметь, чем же они отличаются от Матери Божией.

Истинное наименование гуманизма — безбожие, богоотступничество.

Человек ставит себя в центр мира, но и обрекает себя на безнадежное одиночество, на конечную гибель.

Прослеживая тупиковые пути либерального сознания мы доискиваемся ответа на вопрос «кто виноват?». Ответ на него проясняет и другую проблему: «что делать?». Как что! Отказаться от безбожия и либерализма.

И познаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8, 32).

По материалам сайта "Интернет-журнал "Русский переплет""