Религиозность Чехова… Не нелепо ли само предположение о том? Едва ли не единственным, кто утверждал высокую религиозность чеховского творчества, долгое время был С. Н. Булгаков, который первым же и указал на мировое значение идей и художественного мышления писателя. И то поразительно, что прозвучало это еще в 1904 году откликом на смерть Чехова в публичной лекции «Чехов как мыслитель». Философ утверждал, что по силе религиозного искания Чехов «оставляет позади себя даже Толстого, приближаясь к Достоевскому, не имеющему здесь себе равных».

Чехов, по справедливой мысли Булгакова, своеобразен в своем творчестве тем, что искание правды, Бога, души, смысла жизни он совершал, исследуя не возвышенные проявления человеческого духа, а нравственные слабости, падения, бессилие личности, то есть ставил перед собою сложнейшие художественные задачи. Не восхищенное любование высотами духа, а сострадательная любовь к слабым и грешным, но живым душам - основной пафос чеховской прозы.

Но подобная позиция, подобная постановка вопроса требует от человека и крайнего религиозного напряжения, ибо таит в себе опасность, трагическую для духа, - опасность впасть в безысходность пессимистического разочарования во многих жизненных ценностях: при созерцании непривлекательных, и слишком многих, сторон жизни. Только вера (добавим от себя), истинная вера, которая подвергается при чеховской постановке загадки о человеке серьезному испытанию, может уберечь человека от безысходности и уныния, - но иначе и не обнаружить истинной ценности самой веры.

Чеховский принцип религиозного постижения жизни становился своего рода испытанием и для его читателей. Автор заставляет и читателя приблизиться к той опасной грани, за которой царствует беспредельный пессимизм, могуществует пошлость «в загнивающих низинах и болотинах» человеческого духа. Можно ли с уверенностью утверждать, что такой опасности удалось избегнуть всем? Не в том ли одна из причин утверждения о безрелигиозности Чехова: в слабости веры иных обвинителей, не выдержавших испытания чеховским словом?

Помимо того, в нашем сознании складываются нередко некие стереотипы, которые кажутся бесспорными. А это не так. О том же Чехове кто не цитировал известного его высказывания, что медицину он признавал своей «законной женой», а литературу лишь «любовницей». Это из письма Суворину от 14 февраля 1888 года. И все бездумно это повторяют. Но полезнее вспомнить более позднее признание тому же Суворину (в письме от 11 ноября 1893 года) о привязанности к литературе: «...я до такой степени привязался к ней, что стал презирать медицину». То же и относительно мировоззрения и веры Чехова. Повторяют и повторяют одно и то же, не давая себе труда ни осмыслить сказанное, ни проследить внутреннее движение человека к новому обретению веры.

Поэтому еще в дореволюционное время сложился определенный стереотип относительно мировоззрения Чехова: за ним прочно закрепилась репутация если и не вполне атеистически настроенного, то хотя бы индифферентного к вопросам веры.

Воспитанный в жестких религиозных правилах, Чехов, как это нередко бывает, особенно у натур вольнолюбивых, в юности пытался обрести свободу и независимость от того, что деспотически навязывалось ему ранее. Он знал, так же как и многие, сомнения; и те высказывания его, которые выражают эти сомнения, позднее абсолютизировались писавшими о нем, тем более что во времена ничем не сдерживаемого разгула атеизма и вообще наблюдалась у нас склонность перетянуть к безбожию всех деятелей русской культуры, особенно писателей. Это было характерно и для западных либералов. Любое, даже и не вполне определенное, высказывание истолковывалось во вполне определенном смысле (а неудобное замалчивалось). С Чеховым это было тем более просто, что сомнения свои он высказывал ясно, результаты же зрелых раздумий, напряженного духовного поиска не торопился выставлять на суд людской.

При всей мужественности его характера Чехов обладал натурою целомудренно-стыдливою и все интимно-духовные переживания свои тщательно оберегал от посторонних, нередко отделываясь шуткою, когда речь заходила о сущностно важном для него. В результате - репутация холодного рационалиста, бездуховно-равнодушного к сущностным вопросам бытия.

Чехов, по свидетельству Бунина, «всех неизменно держал на известном расстоянии от себя». Людям с менее тонкой душевной организацией это недоступно в понимании, и они предпочитают истолковывать все на основе собственных недостаточных представлений о жизни - и Чехов превращается при таком истолковании в сухаря, бесчувственную ледышку, писателя ни к чему не расположенного и пустого.

Врач И. Н. Альтшуллер, лечивший Чехова в Ялте, засвидетельствовал, что писатель «носил крестик на шее». Задуматься бы: для чего носить крест неверующему? Уж кого-кого, а Чехова в неискренности обвинить невозможно. И если бы он был конченым атеистом, то ношение креста было бы для него грубой фальшью - а фальши он не терпел ни в каком виде. Да ведь для себя носил, не напоказ: никто и не подозревал, Альтшуллер же узнал случайно: проводя врачебный осмотр своего подопечного.

Проблема бытия Бога - центральная проблема русской литературы. Все, сознавая или не сознавая то, бьются именно над этим. Все - кто бессознательно (как Тургенев), кто осознанно (Достоевский).

«Сказал безумец в сердце своем: нет Бога...» (Пс.13,1).

Путь Чехова - путь одоления безумия. Да, ему случалось и оглядываться, различая назади манящий соблазн безбожного существования. Но не надо верить ему, когда он излишне категорически заявляет о собственном безверии.

Только вот важно: он «отмахивается» от веры, от разговоров о вере, когда речь заходит о вере в обыденно-буржуазном понимании.

«Будь верен жене, молись с ней по молитвеннику, наживай деньги, люби спорт - и твое дело в шляпе и на том и на этом свете. Буржуазия очень любит так называемые «положительные» типы и романы с благополучными концами, так как они успокаивают ее на мысли, что можно и капитал наживать и невинность соблюдать, быть зверем и в то же время счастливым», - писал он Суворину 13 апреля 1895 года, с иронией и отчасти с презрением отвергая подобное «благочестие». Но можно ли утверждать, что Чехов здесь отвергает необходимость верности жене и молитв с нею по молитвеннику? А ведь кто-то сделает и такой вывод.

Неприятие вызывали у Чехова и современные ему религиозные искания в интеллигентской среде. Можно соглашаться или не соглашаться с Чеховым в его отрицательной оценке философско-религиозного движения в начале XX века, но должно понимать, какую веру он отвергает: пренебрежительное отношение было у Чехова именно к интеллигентской вере. Если интеллигенция оказывается оскорбленною недоверием к ее «исканиям», то это еще малый аргумент в утверждении безверия Чехова.

«Нужно веровать в Бога, - писал он Миролюбову в декабре 1901 года, - а если веры нет, то не занимать ее места шумихой, а искать, искать одиноко, один на один со своей совестью».

Сама жажда веры, то есть жажда Бога, «духовная жажда», когда она сильная в человеке, есть уже начало религиозной жизни.

И.Л. Щеглов (Леонтьев) записал в 1910 году, осмысляя чеховскую личность (при начале неосуществленного замысла воспоминаний):

«Я думаю, когда Чехов говорил о религии Сергеенке и другим, он как художник мог говорить даже против себя, чтоб вызвать известные ноты в другом, ноты ему нужные как художнику. Наконец, Чехов мог даже к религии относиться как художник, и был объективен как сама природа и объективнее рассматривать религиозное ощущение на других. В конце концов, на деле Чехов был много религиознее считающих себя таковыми».

Свидетельство важное.

Как бы там ни было, ничего вполне определенного о содержании чеховской веры (особенно в последний период жизни), основываясь лишь на его прямых высказываниях, утверждать нельзя. Это не значит, что вера его бессодержательна. Это значит только, что он ничего не сказал о том. Он не писал трактата «В чем моя вера?» - и был сдержан в выражении того, что относилось к сфере слишком интимных его переживаний.

Точно так же трудно утверждать что-либо о церковности Чехова. Можно предположить, что он оставался человеком малоцерковным, ибо ни в воспоминаниях о нем, ни в письмах его - ничего о том не говорится. Но это может означать иное: сам он о том говорить не хотел и перед другими напоказ своей религиозности не выставлял.

А иногда проговаривался. Так, в книге о Сахалине он, рассказывая о своих наблюдениях, упоминает как об обыденной бытовой подробности: «8 сентября, в праздник, я после обедни выходил из церкви с одним молодым чиновником, и как раз в это время...» - и пошел рассказ о том, что заняло его внимание. Значит, ходил на литургию. И где? - на Сахалине, явно не напоказ. И явно то было не единожды.

Митрополит Вениамин (Федченков) приводит одно драгоценное свидетельство:

«Один из знакомых мне таганрогских священников знает протоиерея Б-на, глубокого старца, современника Чехова. Старец рассказывал ему, что он сам видел, как Чехов на коленях усердно молился Богу».

Вот опровержение всех суждений о чеховском неверии. В мемуарной литературе о русских писателях, кажется, только о двух еще классиках имеется подобное свидетельство: о Гоголе и Достоевском. Многих приводит в смущение смерть Чехова.

«Пришел доктор, - читаем в воспоминаниях Книппер-Чеховой, - велел дать шампанского. Антон Павлович сел и как-то значительно, громко сказал доктору по-немецки (он очень мало знал по-немецки): «Ich sterbe...» (Я умираю. - М.Д.)

Потом взял бокал, повернул ко мне лицо, улыбнулся своей удивительной улыбкой, сказал: «Давно я не пил шампанского...», покойно выпил до дна, тихо лег на левый бок и вскоре умолкнул навсегда...»

А незадолго перед тем он выдумывал уморительную историю, отвлекая жену от печальной реальности, - и заставил ее хохотать.

Пустые выдумки вместо исповеди... Шампанское вместо причастия...

Надо бы выяснить: можно ли было найти православного священника в Баденвейлере, где умирал Чехов...

Или его скрытность дошла до такой болезненной степени, что стала препятствием для любого внешнего выражения религиозного чувства?

И все же: Бог даровал ему легкую смерть, какою награждаются праведники. Стоит задуматься и не делать поспешных выводов. Мы никогда не сможем сказать - не знаем, - что совершалось тогда в его душе...

Но главное, что свидетельствует о внутреннем состоянии художника - его творчество. О духовном содержании творчества Чехова можно написать большое исследование, но остановимся хотя бы на немногих примерах.

После прочтения рассказа «На страстной неделе» (1887) митрополит Вениамин (Федченков) записал:

«Этот рассказ едва ли не одно из самых религиозных произведений Чехова, где он прямо говорит о Господе Иисусе Христе, о влиянии веры в Него на всех людей, на всю жизнь... И как это действительно верно!

Такое произведение неверующий человек не мог бы написать».

Не мог бы... Это для всех глухих и слепых сказано.

Митрополит Вениамин помогает нам в осмыслении проблемы веры Чехова и таким суждением.

«Но вот что привлекло мое внимание в Чехове: касаясь <...> православного духовенства, он нигде не пишет о нем худо. Наоборот, он выводит его в почтенном виде, искренне благочестивым, богомольным, скромным.

Конечно, это еще не свидетельствует о вере самого Чехова, но никак уж не говорит о его безбожии. Если бы он был атеистом, думаю я, то просто не стал бы совсем писать о духовенстве - и никто бы не поставил этого в вину ему...»

В целом отношение Чехова к духовенству - сочувственное, уважительное, нередко сострадательное.

Б. Зайцев сделал своеобразный вывод относительно чеховского изображения духовенства:

«...Чехов <...> дает удивительную защиту, и даже превознесение того самого духовенства, которому готовили уже буревестники мученический венец. Чехов превосходно знал жизнь и не склонен был к односторонности, приглаживанию. И вот оказывается, если взять его изображения духовного сословия, почти вовсе нет обликов отрицательных ».

О вере писатель сказал так: «Вера есть способность духа».

«...Человек или должен быть верующим, или ищущим веры, иначе он пустой человек», - записал он для себя как жизненное правило. Называющие Чехова безразличным к вере, тем самым считают его пустым человеком: ведь художника надо судить по законам, им самим над собою признанным.

«До тех пор человек будет сбиваться с направления, искать цель, быть недовольным, пока не отыщет своего Бога. Жить во имя детей или человечества нельзя. А если нет Бога, то жить не для чего, надо погибнуть. Человек или должен быть верующим или ищущим веры, иначе он пустой человек», - пометил Чехов в записной книжке, когда обдумывал замысел драмы «Три сестры», и частично использовал позднее эту мысль в тексте пьесы. Важно, что Чехов отверг здесь понимание смысла жизни как жизни только для грядущих поколений или счастья всего человечества. Жизнь вне Бога, вне ощущения бессмертия - не имеет смысла.

Образы, созданные художественным воображением, всегда суть знаки, отражающие события и состояния внутренней жизни художника. Символизация эта может совершаться в конкретных формах, совершенно далеких от непосредственных переживаний самого художника. Но внутренняя связь между жизнью его и его созданиями всегда несомненна.

Через испытание веры прошли все русские писатели, ощущавшие свое творчество как исполнение «долга, завещанного от Бога», и все поведали о том прямо или неявно. Чехов также свидетельствовал о духовных событиях своей жизни - системою литературных образов, им созданных. В этом смысле все его произведения есть произведения автобиографические.

Чеховское испытание веры происходило, разумеется, на собственном уровне обобщения жизненных реалий, в системе иных понятий, нежели у его персонажей. С. Н. Булгаков писал о том так: «...Разлад между должным и существующим, идеалом и действительностью, отравляющий живую человеческую душу, более всего заставляет болеть и нашего писателя». Вера должна была преодолеть тягостное ощущение невозможности осуществить в условиях земного существования порыв к вечности, стремлением к которой была переполнена душа, скованная путами времени. Что же есть тогда человек?

«Загадка о человеке в чеховской постановке, - утверждал Булгаков, - может получить или религиозное разрешение или... никакого. В первом случае она прямо приводит к самому центральному догмату христианской религии, во втором - к самому ужасающему и безнадежному пессимизму».

Булгаков в парадоксальной форме как бы обосновал мысль о том, что Чехов был «обречен» на необходимость религиозного осмысления бытия, утверждения веры как единственно приемлемой для него опоры в жизни. Иной путь, тоже обозначенный в мировой литературе, - это путь Байрона, с его богоборческой безысходностью. Чехов такого грехопадения избегнул.

«Соединение муки о Боге с мукой о человеке» (Бердяев) определило всю систему мировидения православного по духу писателя.

Журнал «Православная беседа», № 4, 2005