В сознании народном смерть Пушкина навсегда запечатлена как национальная трагедия. Однако, пытаясь проникнуть умом в те скорбные дни, мы часто низводим наше внимание до уровня праздного любопытства, все стараясь выведать сопутствующие подробности совершавшегося тогда, что отчасти извинительно, но все же уводит от истинного понимания смысла случившегося. Мы выпытываем из разных книг о поведении Наталии Николаевны, жены поэта, расследуем действия барона Геккерна, попутно осведомляясь о его порочной натуре, мы позволяем заморочить себе голову вздорным вымыслом о некоей кольчуге, якобы изготовленной для Дан- теса где-то в Архангельске – и превращаем все в сплетню, которая, помимо всего прочего, пачкает имя и самого Пушкина. Не менее чем пасквильные преддуэльные слухи. Самого Пушкина мы принижаем при этом также, поскольку отводим ему роль жалкой марионетки в руках закулисных интриганов (о чем не раз уже писалось): они как будто за ниточки дергали, а он подчинялся. А помимо того к нашему переживанию трагической гибели поэта примешивается и эгоистическое сожаление: сколь безвременно ушел из жизни, как много мог еще создать, а следовательно, сколько мы недополучили прекрасных произведений, коими могли бы теперь услаждать наши эстетические потребности.

Если смысл творчества художественного лишь в том и заключен, чтобы служить предметом праздной забавы, эстетического развлечения, чтобы создавать возможность погружения души и сознания в мир поэтических грез, где человек мог бы забыться и отвлечься от тяготеющей (а порою и путающей) его действительности - то наш эгоизм был бы вполне оправдан. Но сколь недостойная и мелочная роль отводится в таком случае искусству... Если же назначение искусства (как понимал то и сам Пушкин) в пророческом следовании Истине – мы обязаны отбросить собственные вздорные притязания, должны вспомнить, что всякое пророческое служение совершается в отмеренных ему пределах, и нам необходимо смириться перед Божиим Промыслом и постараться сознать смысл сказанного нам языком тех трагических событий, память о которых продолжает тревожить нашу душу и наш разум.

Быть может, не стоит углубляться в разбор доводов философа Вл. Соловьева в пользу того утверждения, что Пушкин уже ничего не смог бы создать великого после дуэли, завершись она гибелью его противника, – в них есть много убедительного и справедливого, но и это становится отчасти второзначным перед выяснением причины свершившегося и смысла его (а не того, что м о г л о бы произойти, если бы все события развивались так, как нам бы того желалось). С философом нужно согласиться прежде в том, что не следует преувеличивать роковую роль «светской черни» в свершившемся, снимая вину с самого поэта - вину внутреннюю, сущностную. Понять же истинную вину кого бы то ни было нам нужно вовсе не для того, чтобы осудить его и оправдать кого-то иного – нельзя брать на себя роль высшего Судии. Мы должны лишь извлечь из всего урок для себя, распознав в себе ту же греховность, что так ясно становится видна в столкновении характеров, наблюдать которые нам выпало. Вина имеет истоки преимущественно внутренние, мы же силимся найти виновных именно вовне, по вполне понятным причинам соблазняясь лермонтовским негодованием, увлекающим нас во власть темной злобы и мстительных вожделений. С недавних пор мы особенно упорно стремимся обнаружить во всех событиях действие могущественных закулисных сил, соединяя прошлое со злобою нынешнего дня. Урок, извлекаемый нами из трагедии Пушкина, становится для нас вполне однозначным: ищи во всем внешних врагов, не гони от себя ненависть к ним.

Враг рода человеческого, без сомнения, не преминет воспользоваться помощью своих служителей (так что и впрямь забывать о них не след), но зачем же забываем мы: подчинить нас своей воле они смогут только через наши слабости. Вовсе не для того, чтобы туг же осудить Пушкина, должны мы уяснить себе, в чем он позволил темным силам взять над собою верх, – так мы лишь впадем в грех гордыни, не сумев добыть для себя никакой духовной пользы, ради которой и необходимо нам осознать истинный смысл происшедшего. «Раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много; а который не знал, и сделал достойное наказания, бит будет меньше. И от всякого, кому дано много, много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут» (Лк. 12, 47-48). Пушкину было дано с преизбытком. Поэтому небесполезно задуматься над мыслью Вл. Соловьева, не понятой и отвергнутой многими, ибо для большинства оказалась она неприемлемой эмоционально и непостижимою рассудком: «Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна».

Вернемся мыслью в тот зимний январский вечер, на берег Черной речки, где в снегу лежит раненый Пушкин. Мы не можем утверждать с непоколебимой уверенностью, что рана была безусловно смертельною, но нельзя отвергнуть того, что темная злая энергия переполняла в тот момент душу поэта. Друзьям, которые бросились к нему в тревоге, он твердо сказал: «У меня хватит силы на выстрел». Н е д р о г н у в ш е й рукою, прицелившись, послал он свой выстрел во врага – и вот в этот-то момент зло, обращенное на противника, жажда убийства отравляющим ядом поразили стрелявшего, отозвались разрушительным действием в его физическом теле. Дантес упал, ибо Пушкин был слишком опытным стрелком, ибо рука его была достаточно натренирована. Падение противника вызвало недобрую радость в душе поэта - и это все усугубило.

Но противник оказался лишь контужен. До сих пор мусолятся милые обывателям слухи о кольчуге, более трезвые рассуждают, что Дантеса спас случай. Нег. Нет ничего случайного, во всем Промысл Божий. «Не случай спас Дантеса – его спас Бог» – так могли бы мы сказать как будто и, сказавши, все же ошиблись бы в главном: не Дантес, а Пушкин был с п а с е н.

Остановим мысленно то мгновение, когда выстрел уже сделан, но пуля еще вершит свой путь. Пушкин уже безусловно обречен. Его ожидают дни тяжких страданий, страшных физических страданий и страданий души. Его ждет тот миг, коего не избегнет никто, но к которому поэт находился уже ближе многих. Кем предстояло ему встретить тот миг – убийцею, злобно торжествовавшим свой мстительный триумф, или смиренным христианином, совершившим подвиг прощения убийце собственному? Да, скажут тут, что по дуэльным правилам Пушкин не был бы убийцей, ибо совершил все в честном поединке. Но ведь жалкие эти человеком выдуманные условности не для Божьего Суда, лишь для людского. Итак: именно в миг, когда пуля готова была настичь уже беззащитного противника, решалась судьба Пушкина – судьба в высшем понимании, а не в житейски-обыденном. Житейски-то рассуждая, он уже был обречен, по Истине же – все еще было впереди. Бог с п а с Пушкина от тяжкого греха убийства, хотя жажда смерти противника, повторим еще раз, смертельно отравила раненого поэта. Пушкину было даровано свыше право духовно примириться с врагом - принять или отвергнуть дар было уже исключительно в его воле. Если бы враг был мертв, нравственного права прощать свою жертву у стрелявшего не было бы. Сколь тягостны стали бы муки, сколь безысходны, сколь мрачна смерть...

«Дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья... и дух смирения, терпения, любви и целомудрия мне в сердце оживи», – молился поэт Создателю и был услышан. «Требую, – сказал он перед смертью Вяземскому, – чтобы ты не мстил за мою смерть; прощаю ему и хочу умереть христианином». Он завещал это же как бы и всем нам.

Он умер христианином, тягостные дни умирания завершились духовным просветлением. Вчитаемся еще раз в свидетельство, оставленное нам Жуковским: «Особенно замечательно то, что в эти последние часы жизни он как будто сделался иной: буря, которая за несколько часов волновала его душу н е о д о л и м о ю страстью, исчезла, не оставив в ней следа...» И после смерти: «..Я сел перед ним и долго один смотрел ему в лицо. Никогда в его лице я не видел ничего подобного тому, что было в нем в эту первую минуту смерти... Какая-то важная, удивительная мысль на нем разливалась, что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое удовлетворяющее знание».

Христианская кончина Пушкина, помимо понятной и естественной скорби, должна рождать в нас духовную радость: он получил желаемое.